Ту декабрьскую ночь 1982 года, когда на улице бушевал лютый уральский мороз, Ирина запомнила на всю жизнь. Она, двадцатилетняя фельдшер скорой помощи, только-только закончила училище, и была слишком неравнодушна к чужой боли — одиноким пенсионерам с высоким давлением, детям с воспалением легких, да даже просто к ложным вызовам. Зачем-то же они набрали этот номер, не просто так?
В канун новогоднего праздника Ирина дежурила. «Плохо, что не тридцать первого, — шептались в бригаде, — вот повидала бы ты сразу и ожоги, и обморожения, и отравления». Ира переоделась в ординаторской, поздоровавшись с врачом Тамарой Петровной, с которой ей предстояло отработать сегодняшнюю смену.
— Суетись скорее, — бросила она, — сейчас сама осматривать будешь, вызов на давление.
Дома у пенсионерки пахло невкусно — неприбранными старыми вещами. Ирина аккуратно сняла тонометр с руки бабушки и обернулась на Тамару Петровну, которая снисходительно смотрела на обоих.
— В норме, — тихо произнесла Ирина врачу, — что-то нужно?
— Да ничего мне, внученька, не нужно, — оживилась бабушка, — плохо стало, а вы приехали — и сразу полегчало.
— Могли бы соседку позвать, — огрызнулась Тамара Петровна на опустившую голову старушку, — думаете, у нас без вас работы нет? Ира, на выход. В следующий раз таблеточку под язык, а нас — только в крайнем случае.
Ирина погладила бабушку по плечу. — Выздоравливайте.
В нежилом квартале за железной дорогой рожала женщина. Прямо в вагоне, где и жила. Точнее, бомжевала. Её сосед по вагону и, очевидно, по бутылке, добежал до ближайшего телефона-автомата, где заплетающимся языком сообщил диспетчеру о том, что «пузатая Наташка с утра стонет, кровищей всё запачкала».
— Держись, Ира, сейчас будет несладко, — хмурилась Тамара Петровна, когда старенький УАЗик трясло на скользких ухабах, припорошенных обманчивым снегом. «Вот же падла, — выругался водитель, когда при заносе машина въехала носом в сугроб, — приехали, вылезайте, я пока разберусь».
До места они не доехали метров двести, и Тамара Петровна подала Ире руку, когда та споткнулась о рельсы. «Дальше пешком, — бросила она, — плотнее запахивая пальто, защищаясь от метели». Ирина не расслышала — в ушах только свистел ветер, но двинулась вслед за врачом. Приблизившись к одному из вагонов, они увидели тусклый свет из окна и отчетливо услышали крики. Тамара Петровна забралась в вагон, чуть не поскользнувшись на ледяных ступеньках, Ирина запрыгнула следом. В купе на полу было много крови, забрызгавшей пустые мутные бутылки — Ира едва успела схватиться за поручень, чуть не потеряв сознание.
Женщина, которая комкала под собой грязное шерстяное одеяло, очевидно и была той самой Наташей, беременной бездомной. Рядом с ней причитала другая похожая на неё женщина — с колтунами в волосах и в засаленной одежде, а над ними испуганной птицей носился поддатый мужик в пыльном тулупе.
Тамара Петровна жестом показала тем двоим на выход и силой перевернула беременную на спину. Та не сопротивлялась, но стон её был похож скорее на вой. Она стучала руками по своей кровати и открывала в беззвучном крике рот, откуда вытекали слюни, перемешиваясь на её одежде с потом и кровью. Ирина стояла в стороне, боясь приближаться.
Она не помнит, что было после — кажется, Тамара Петровна погружала в беременную руки, давила на живот, делала ей укол за уколом, просила Ирину держать её, не давая вырваться. Очнулась девушка только когда заплакал ребенок. Маленький, синий, тихий. Но он плакал, всё-таки он плакал! Бессильная женщина, в отличие от него, притихла, и Тамара Петровна, перепачканная чужой кровью, с выдохом села рядом. В глазах её блестели слёзы, и Ирину удивило, что врач улыбается. «Не спасли, — покачала головой она, — Наташку не спасли. Вот только, — кивнула она головой на младенца, — заверни и бери с собой». Тамара Петровна вышла в тамбур и затянулась крепкой сигаретой, не вытирая рук. Ира, не найдя чистую простынь, сняла с себя халат и завернула в него ребенка. И, сморщившись, сверху укутала шерстяным одеялом.
«С боевым крещением, — обернулась к ней Тамара Петровна в машине и тепло улыбнулась, — такой вот конец года».
Ирина не отрываясь смотрела, как кричит голодный малыш, которого она держала на руках — кожа его была морщинистой, как у маленького старичка и никто не знал, какая его ждет жизнь. Но он кричал! Кричал, потому что был живой. Дышал — потому что живой, голодный — потому что тоже живой. Самый живой, самый настоящий. Спасенный.
Анна Шишкина.
Источник